«Ноль на ноль» ознакомительный отрывок
Поезд снова тронулся. Дэн посмотрел поверх головы своего попутчика. Там, как рой мошек над свечой, металось и вычерчивало беспорядочные круги видимое только ему облако чёрной пыли — знак приговорённого в Жертву.
Дэн немного подождал, а затем не спеша достал из сумки газету и аккуратно разложил её на скамейке напротив. Вскоре на импровизированной скатерти возникла пара луковиц, бумажный кулёк с солью и пол-литра «Пшеничной». В сумке обнаружился также крепкий охотничий нож, которым Дэн принялся очищать лук.
Мужичок в явном волнении заёрзал, наблюдая за действиями Дэна.
— Будем? — Дэн щёлкнул пальцем по бутылке и выразительно посмотрел на попутчика.
— Отож! Не откажусь! — сильно окая, воодушевился тот.
Рой чёрной пыли над его головой ритмично пульсировал. Дэну потребовалась всего мгновение, чтобы выявить структуру этого ритма, срезонировать с ним ритм своего сердца — и судьба несчастного, волю которого сейчас отвлекало предвкушение спонтанной выпивки, была вскрыта. Дэн даже испытал разочарование от того, насколько лёгкой оказалась эта добыча.
Вся жизнь человека развернулась перед ним как на ладони. Его жертву звали Пётр, возрастом едва за пятьдесят, хотя тело и разум были уже так изношены, что готовились запустить программу окончательного самоуничтожения. Жил он там же, где родился, в маленьком северном посёлке, ныне вымирающем, что вполне гармонировало с его собственным бытием. Шабашил вахтами, валил лес, пил и отчаянно пытался пристроить хоть кому-то мудрость жизни, которую сам так и не приобрёл, но липовый фасад которой выставлял при любом малейшем поводе. Тридцать с лишним лет назад, отслужив в армии, женился, но не по любви, а потому что так положено. Поначалу изменял супруге с продавщицей местного сельпо, необъятной, как стог сена и страшной, как сама смерть, но дававшей ему хоть какое-то подобие чувства, что он кем-то востребован. Когда любовница вдруг померла, да и сам он подрастерял уже мужскую силу, его жизнь стала совсем блёклой. Именно тогда Пётр и начал крепко пить. Жена орала и пилила за пьянство, могла и на порог не пустить, но, похоже, втайне была только рада, ведь наконец ей стало ясно, кто виноват в её несчастной жизни. Так они и жили, как кошка с собакой, в состоянии тихой, беспомощной фоновой вражды, но при этом умудрились наплодить троих детей. Детей они не сказать что любили, — скорее, относились к ним как к досадной неизбежности, мол, что ж поделать, надо так надо, все так живут. Поэтому старшая дочь, едва ей исполнилось восемнадцать, сбежала замуж в Нарьян-Мар, с огромной радостью оставив отчий дом, и за всё время появилась лишь однажды, чтобы забрать бабкины иконы; уехала и даже в гости не позвала. Средний сын помер где-то в лагерях, куда впервые попал в пятнадцать лет за то, что обнёс со старшими дружками дом в райцентре, и с тех пор из тюрьмы так и не вылезал. А младший отслужил, вернулся, быстро спился и год назад по пьяни замёрз где-то в соседнем селе. Что касается самого Петра, в его жизни, если не считать ранних детских лет, не было ничего, кроме рутинно повторяющихся действий, да даже к этой рутине он был едва способен. Сквозь всю его жизнь красной нитью проходила угрюмая тоска, которую он старательно глушил в себе, а потому так и не научился её слышать и с ней говорить. Его позиция была непробиваема и проста: «не мы такие, жизнь такая, все так живут, вот и нам высовываться нечего».
Дэн вздохнул: что был человек, что не было… Впрочем, трагедия Петра его мало интересовала, он выискивал только те нюансы и изгибы его судьбы, которые никогда не были осознаны самим Петром.
Дэн ловким движением снял с бутылки алюминиевую пробку. Пётр снова заёрзал, жадно втягивая запах водки, и Дэн протянул ему бутылку.
— Ну, поехали.
Пётр приник к горлышку. Его лицо разгладилось и приняло блаженный, почти детский и благоговейный вид, словно он понимал, что совершает своё последнее причастие.
Дэн тем временем разрезал луковицу, обмакнул в соль и принялся жевать. Вкус лука с солью напомнил ему те времена, когда, будучи двенадцатилетним пацаном, он систематически прогуливал школу и прятался на стройке у прораба дяди Васи. Это был совершенно чужой ему человек, однако единственный из взрослых, кто ничего не хотел от пацана, а просто позволял ему быть. В прорабском вагончике было уютно и спокойно — куда лучше, чем дома. Строители даже разрешили приютить Дэну котёнка, которого он подобрал где-то на помойке, и помогли соорудить зверушке лежбище из старого одеяла между столом и шкафом. Дэн часами мог сидеть на продавленном диване посреди запахов перегара, цемента и карбида, слушать байки рабочих, кормить котёнка сосисками и осваивать искусство матерного языка. А через полгода дяди Васи не стало: перешибло хребет бетонной плитой. В тот же день куда-то пропал котёнок. Дэн озлобился на весь мир. О дяде Васе рассказать было решительно некому, и целый месяц пацан не находил себе места, много и яростно дрался в школе, дерзил учителям, безуспешно стремясь выплеснуть из себя душевную боль.
Пётр нечленораздельно что-то промычал и протянул опустошённую на треть бутылку.
— Как звать тебя, добрый человек?
— Дэн.
— Как?..
— Данилой можешь звать, — с досадой произнёс Дэн и поставил бутылку на газету. Сам он к пойлу притрагиваться не собирался.
— Данила, — с пьяным пониманием кивнул попутчик. — А меня Петром зовут. Куда путь держишь?
— В Шангалы. Дело у меня там. Что за дело, спрашивать не надо.
— В Ша-ангалы… — протянул Пётр. — А сам-то ты откуда?
— С Ленинграда, — сказал Дэн первое, что пришло в голову.
— Ох, ипть, и занесло ж тебя! — изумился Пётр и начал рассказывать: — А я, представь себе…
Дэн слушал вполуха. Его взгляд вдруг наткнулся на плохо пропечатанный портрет в траурной рамке, который наполовину закрывала стоявшая на газете бутылка. Он вгляделся в изображение и узнал этого человека. Михаил Суслов, серый кардинал Кремля. Глыба идеологии, влиявшая на умы людей добрую половину советской эпохи — даже он оказался бессилен перед своей собственной судьбой. Дэн вспомнил тот день, когда состоялись похороны Суслова. Ему самому было всего восемь лет. Он увидел этот же портрет по телевизору и даже запомнил траурно-торжественный голос диктора, настолько запечатлённый на портрете человек поразил его своим иссушённым лицом и пронзительными глазами. Дэн тогда решил, что это никто иной, как Кощей Бессмертный, только было непонятно, что за Иван добыл и сломал иглу, на конце которой обитала кощеева смерть. Стало быть, сейчас 1982 год. Дэн отогнул краешек газеты, чтобы уточнить дату. Так и есть. Странная эпоха. Посмотрел на темень за окном и поёжился от мысли, что за тысячи километров отсюда прямо сейчас где-то спит восьмилетний он сам.