«Ноль на ноль» ознакомительный отрывок
Дэн принадлежал к касте тех, кто обеспечивал поступление Жертв на изнанку человеческого мира. Эта каста существовала с того момента, когда на Земле появились Адам и Ева. У касты не было ни имени, ни иерархии, ни атрибутов, её члены никогда не встречались друг с другом, ничего не знали о себе подобных и всегда действовали в одиночку — таковы были незыблемые правила. Дэн получал приказ и был обязан его исполнить, но не имел права знать, от кого исходит приказ — он просто возникал перед ним как непреодолимая данность, как неотъемлемая часть его собственного существа.
Великий смысл кастовой роли был главной опорой в жизни Дэна, но вот сейчас, когда он в очередной раз спустился на изнанку бытия, этот смысл сползал с его души, как старая кожа с линяющей змеи. Дэн неотвратимо терял себя и превращался в скелет, с которого ледяной ветер Забвения заживо срывал куски плоти. Он сам становился одной из бесчисленных Жертв.
Замерев от ужаса, Дэн из последних сил сделал глубокий вдох и распахнул глаза.
ПСЕВДОС, ЛОЖЬ.
Сбивчивый стук колёс электрички. Грязный тамбур. Мерцающий свет лампочки. Висящий в воздухе дым папирос. Холод — но не тот замогильный, а простой земной холод! Дэн ощутил такой прилив радости, что принялся напевать незамысловатую американскую песенку в стиле кантри: «Скажи, чувак, когда ты вернёшься во Флориду?» — «Когда я вернусь во Флориду? Не думаю, что вообще когда-нибудь вернусь».
И теперь замызганную электричку вполне можно было воспринимать как ковбойский поезд, символ светлой мечты и надежды, несущийся где-то во Флориде, а его пассажиров ждали пусть непростые, но увлекательные приключения, и, конечно же, хэппи-энд. Ведь человеческий дух в конце концов побеждает любые обстоятельства.
Дэн чувствовал, как по телу волнами разливается эйфория и приносит с собой безмятежность, понимание простой человеческой жизни и всеобъемлющую нежность ко всему, с чем соприкасался его ум. Мысли ускорились и полетели, словно стая птиц, взирая сверху на прекрасные, залитые летним солнцем поля и луга. И где-то там, среди этих просторов, одетая в яркий сарафан, собирала полевые цветы его любовь — красавица Даша. Та Даша, ради которой, может быть, даже стоило жить и умереть. Они были вместе уже семь лет, их душевная связь не уменьшалась с годами, — она словно застыла и оставалась такой же ясной, как в тот день, когда они нашли друг друга.
На губах Дэна заиграла улыбка, взгляд потеплел, лицо разгладилось. Он закончит дела и вернётся к ней. Она не спросит, куда он снова исчезал из дома посреди ночи, а только заглянет своими глазами в глубину его души. И всё станет на свои места. Человек живёт ради тех, кого любит. Если он способен на любовь, которая принимает все маленькие несовершенства, то знает, что в этом и заключена правда жизни. В счастье и любви — единственная правда.
Дэн снова глубоко выдохнул и прикрыл глаза.
ЛЕТА, ЗАБВЕНИЕ.
Нет, не единственная. И уж тем более не правда жизни. Какая может быть правда в такой любви? В ней бездна, где друг напротив друга расставлено бесчисленное множество зеркал. В ней прибежище, покой, забвение от горестей, но в ней нет правды.
О какой вообще правде может идти речь, если Дэн никогда не открывался своей Даше целиком? Он просто не имел на это права, он оберегал её от самого себя. Узнай Даша о его истинной природе, и её жизнь тотчас рухнула бы в бездну, поэтому Дэн приоткрывал ей свою притягательную глубину, но бездну тщательно прятал. Даша не знала его настоящего — и ради её же блага никогда не должна была узнать.
Давным-давно, ещё в обычной своей жизни, Дэн прочитал в одной книге, что в тот момент, когда появилось добро, появилось и зло, а когда появилась красота, появилось и уродство. Отчего-то эти слова вывели его из себя. Он швырнул книгу о землю и принялся ожесточённо её пинать. Этого показалось мало, и тогда он отнёс книгу в гараж, облил бензином из канистры и поджёг. Он смотрел, как огонь пожирает страницу за страницей, и вдруг с улицы донеслось: «Домой, в Архангельск!» Прежде Дэн не особо ощущал присутствие в своей жизни тёмной, не подконтрольной стороны, теперь же он словно бы вернулся домой, вот только дом этот оказался проклят. Отвратительный в своей предельной ясности дом, метафизический Архангельск пьяных бараков, где зло паразитировало на добре, а добро питалось гнилью зла, где красота всходила из уродства, а уродство плесенью расползалось по красоте. И самое неприятное заключалось в осознании, что никакого другого дома у него больше нет.
Дэн сделал глубокий вдох. Достал из кармана пачку папирос и снова закурил. Вдоль позвоночника накатывали волны жара, они усиливались и распространялись по всему телу, заставляя мышцы мелко дрожать. Мысли полностью остановились и теперь свободно висели в пустоте ума, как разноцветные воздушные шары. Стук колёс, лязганье металлических частей вагона и прочие звуки, которые издавал поезд, приобрели значение, объём и цвет. Дэн был полностью готов.
Он затушил едва начатую папиросу, толкнул дверь тамбура и прошёл в середину вагона. Сел на деревянную лавку, рядом разместил сумку. С её дешёвой кожзамовской поверхности Дэну улыбался Олимпийский Мишка. Его мультяшная улыбка как будто сообщала, что скоро непременно будет всё: и коммунизм, и покорённый человеком космос, и долгожданное счастье для всех, кто ратует за справедливость мира. Это напоминало деревенского буддиста с его наивной, но искренней верой в благополучный выход из Сансары всех живых существ. Правда, такой буддист даже не подозревал, что, случись так, и миру тут же придёт конец.
Дэн перевёл взгляд на кем-то выцарапанную на лавке корявую надпись: «Оксана шлёндра даст за жвачку сдохни мразь» — и усмехнулся хтонической реальности этого наскального послания. Можно быть спокойным: до тех пор, пока двусмысленная жизнь таких Оксан заставляет кого-то изрыгать проклятья, миру нет нужды опасаться за свою судьбу.
Электричка сбавляла ход и вскоре остановилась. Лязгнула дверь, послышались шаги. В вагон ворвался запах перегара, дыма, немытого тела и ещё чего-то рабоче-крестьянского. Между рядами лавок пробирался низенький коренастый мужичок неопределённого возраста в замызганном ватнике и удивительно драной ушанке. Поравнявшись с Дэном, он подозрительно оглядел его щёлками глаз на болезненно заплывшем лице, а потом тяжело плюхнулся на лавку через проход.