«Дети радиации» фрагменты повести
На даче, как и полагалось всякой приличной советской семье, имелся телевизор, пусть и маленький, переносной, чёрно-белый, с двумя смешными телескопическими антеннами, которые нужно было долго двигать туда-сюда, чтобы поймать сигнал. В августе того 1980 года все слёзы страны собирал Олимпийский Мишка. Уткнувшись в экран телеящика, Митрич самозабвенно наблюдал, как гигантский медведь медленно пролетает над стадионом, а на трибунах стоят люди, смотрят вверх, и многие из них совсем не сдерживают плач. А медведь, символ всей советской страны, величественно поднимается вслед за воздушными шарами в небо, проплывает мимо софитов и исчезает в ночи навсегда. «До свиданья, наш ласковый Миша, возвращайся в свой сказочный лес…» — душераздирающе-печально неслось из динамиков. Митрич тоже пускал слезу вместе со всеми, но вовсе не по уходящей в небытие звероподобной кукле и не по закончившейся радости, которую она уносила с собой, а по самому этому таинственному небытию. Признаться, сам Олимпийский Мишка не нравился Митричу, казался кургузым, толстым, каким-то оскорблением над реальными медведями, которых Митрич видел на картинках в книгах и несколько раз — в зоопарке живьём. Но сейчас он отчаянно завидовал этой медведеобразной кукле, желая раствориться в вечернем небе вместо неё, уйти в небытие, покинуть этот мир, но… знал, что нет, никак, время не пришло. Не здесь и не теперь. Когда-нибудь потом. И тень надежды, что когда-то это всё-таки случится, грело маленькое Митричево сердце.
Конечно, Митрич не понимал, куда он так стремился. Уже много позже, с высоты прожитых лет, он станет усмехаться тому себе — наивному ребёнку, который хотел в небытие из незамутнённой, свойственной только малым детям жажды познания. И, однако, тот же самый повзрослевший Митрич одновременно станет взирать на самого себя в детстве из глубокой ямы, которая с возрастом становится лишь глубже, хоть и носит обманчиво красивые имена навроде «жизненный опыт» и «умудрённые седины».
Тогда, в детстве, всё было проще. За спиной ещё не было вещмешка с ненужным барахлом, который и выбросить так просто невозможно — слишком врос в кожу, слился с жизнью, завладел умом, — но и употребить на пользу дела не получится, ведь никакого дела-то при ближайшем рассмотрении и нет. Единственное стоящее дело — то самое бескорыстное, чистое познание — осталось в детстве, и с возрастом оно лишь уменьшалось, отдалялось, а вместо него чёрной плесенью наползала иная забота — тварная, о дне насущном, которого за этими заботами и не остаётся.
«Как заработать, чтобы не работать» — апофеоз глупости вселенского масштаба, который накрыл взрослого Митрича на много-много лет и едва не похоронил под обломками рухнувшего смысла. По счастью, ровно в тот момент, когда обрушилось всё здание, маленький Митрич успел задать своему взрослому аватару один-единственный вопрос: «Дядя, а ты кто?» И дядя замер, не будучи способен ответить самому себе. Эта мимолётная задержка в вечном тварном беге спасла его. Не успел дядя зайти в привычный дом, когда тот разом рухнул от флигеля и до фундамента, а взрослый Митрич стоял в клубах пыли и растерянно наблюдал за великим крушением этой собственноручно созданной Вавилонской башни. А когда пришёл в себя и заозирался по сторонам в поисках своего маленького спасителя, того уже и след простыл. Ведь взрослым малой Митрич не очень доверял, и повзрослевший аватар не был исключением.
Взрослым он не доверял не потому, что те давали повод, нет — просто нормально их воспринимать не получалось. Как-то раз, испытывая странное душевное томление, Митрич насел на них с вопросами: «Ради чего живут люди? Почему устроено так, что все умирают? А если умирают, и однажды не останется никого, тогда зачем всё это?»
Никто из взрослых не смог дать Митричу вменяемый ответ. Попытались, да не смогли, а потому свели всё к детской глупости: мол, подрастёшь — поймёшь, когда дурь из головы повыйдет, а пока иди-ка поиграй. Или поспи. Или поешь — вон, бабушка испекла пирожки с капустой. Только отстань от нас.
От пирожков Митрич отказываться не стал, но взрослыми остался разочарован. В то, что он якобы узнает ответ о смысле жизни, когда вырастет, Митрич не поверил, да и ответ ему был нужен прямо сейчас. Тогда он выбрал из всего семейства двоих: бабушку, которая не чаяла души во внуке и чьи пирожки он так любил, и грозного дядю Валеру, которого всегда побаивался. Несколько дней Митрич ходил за ними хвостом и гундел: «Зачем я живу? Зачем живу? Ну зачем я живу, а? Зачем-зачем-зачем?» Не то, чтобы он верил, что таким образом выклянчит взрослый секрет — скорее, в нём пробудился трикстер-исследователь, который затеял собственную игру. Раз уж не выходит получить готовый ответ, то хотя бы столкнуть этих взрослых лбами с их собственными границами себя, и посмотреть, что будет.
Бабушка дошла до истерики уже через час: она орала, угрожала, тряслась от негодования, но во внука словно бес вселился, он оставался невменяемым, невыносимым и продолжал тиранить её одними и теми же вопросами. Дядя Валера держался дольше. Сначала он отшучивался, потом делал вид, что ничего не слышит. Но когда Митрич последовал за ним в святая святых — на грядки с кабачками, которые он каждый вечер поливал в уединении, отдыхая ото всех, дядя не выдержал. «Зачем ты живёшь, если всё равно умрёшь?» — гундел Митрич, и вдруг чуть не задохнулся от ледяной струи из шланга. Дядя ещё раз окатил Митрича водой и прошипел: «Пошёл вон!»
«Зачем живёшь, если умрёшь? Зачем живёшь, если умрёшь? Зачем-зачем-зачем-зачем-зачем!» — упрямо тараторил трикстер устами Митрича, а сам Митрич, мокрый с ног до головы, с вызовом смотрел на дядю. Тогда дядя отвесил засранцу хлёсткий подзатыльник, и Митрича как молнией поразило: да вот же он — предел силы и влияния грозного дяди Валеры! Жалкий, никчёмный подзатыльник да вода из шланга! Трикстер возликовал, а вслед за ним возликовал и Митрич. Как легко, оказывается, победить взрослого!