«Дети радиации» фрагменты повести
Сельский фельдшер после всех необходимых процедур долго успокаивал собравшихся — мол, теперь всё позади, когда ребёнок выспится, он должен снова стать собой, а если нет, то в Евпатории хорошая больница. Хозяйка дома, дородная, из потомственных крестьян, всё причитала — как же так, да как же так, ох не углядела, и ведь давно хотела извести заросли проклятой бешенницы у забора! Бешенницей она называла белену, чьи плоды и приманили Митрича. Траву, конечно, сразу истребили с корнем, выместив на ней весь накопившийся страх, словно она была виновницей всех бед. Люди, люди…
Наутро Митрич, так сказать, пришёл в себя, хотя и не понятно, кому в кого тут было приходить. Но, по крайней мере, бездны в его глазах уже не было, мать свою он узнавал, и весь день давился молоком, которое прописал фельдшер в качестве противоядия. А вот бешенница, хоть её вчера и истребили у забора, осталась целёхонькой, лишь поменяла место жительства: приютило бешенницу колдовское марево, которое давным-давно исчезло из жизни навсегда, поселило её где-то между Митричевым «я» и общим коллективным бессознательным, где та уютно обустроилась на годы.
Однажды уже взрослому Митричу приснилось, как он отчаянно спасался бегством, а нечто невидимое преследовало его и схлопывало мир. Сначала пространство застывало без движения, потом теряло объём и становилось плоским, словно превращаясь в мультфильм. Мультфильм вытягивался в линию, где навсегда пропадало всё оформленное, линия сокращалась в точку, а в этой точке исчезало вообще всё. Точка неслась за Митричем по пятам, собираясь поглотить и его самого. Спрятаться было невозможно — а куда спрячешься от пространства, частью которого являешься ты сам?.. Страшно не было — было намного хуже: окончательно и беспредельно вечно. Та сила, которое трансформировала мир и сжимала его в точку, являлась самой волей Мироздания, танцем Шивы, разрушавшим всё проявленное. В том сне Митрич узнал эту волю, ведь именно с ней он встречался в глубоком детстве, когда объелся бешенницы-белены. Тогда же, в детстве, эта воля трансформировала его, изменив саму человеческую сердцевину. Объёмное — в плоское, плоское — в линию, линию — в точку, а точка та на конце иглы, там — смерть Кощеева, тайна за семью печатями, путь за Тридевять земель, в царство колдовского марева, во внутренний Тибет, за границу нерождённого себя.
Где-то в четыре года Митрич повстречал своё зеркало, куда всего однажды заглянул, но этого оказалось достаточно, чтобы во многом предопределить себя. Зеркало было девочкой по имени Маша, тоже четырёх лет от роду, с ровной чёлкой до глаз, тонкими губами и до невозможности румяными щеками. Судьбоносная встреча произошла на улице со знаковым названием «улица Правды», и хотя речь шла не обо всей правде целиком, а только о популярной советской газете, в данном случае эта коллизия не играла роли. На дворе стоял тёплый солнечный день, Митрич шёл куда-то с мамой, когда им повстречалась её знакомая с этой самой Машей. Взрослые поприветствовали друг друга и перекинулись парой фраз, а Митрич заглянул в бесконечные, как ему тогда показалось, Машины глаза, и где-то глубоко внутри них увидел самого себя. Это была первая встреча с тем собой, о котором Митрич ещё и не подозревал. И хотя это молчаливое свидание с Машей так и осталось единственным, впоследствии её образ станет накладываться на всех без исключения женщин, которые встретятся ему на жизненном пути.
Примерно к пяти годам Митрич начал понимать, что живёт в своём теле не один. Это казалось столь естественным, что он испытывал на этот счёт только любопытство и страшно хотел познакомиться с соседом. Тот, однако, проявляться не торопился. Как Митрич ни старался, дальше смутного ощущения чужого присутствия дело не заходило. Было лишь понятно, что его внутренний сосед — не человек, и делиться этой тайной ни в коем случае ни с кем нельзя. Впрочем, скрывать её было не трудно, ведь к тому времени Митрич уже вполне пристрастился к телевизору, и всё больше, как и положено болванке, из которой вытачивали добропорядочного советского гражданина, воспринимал мир через экран. Это помогало отвлекаться от внутренних тайн, тем более, что экран предлагал собственные увлекательные сказки.
Лето 1980 года Митрич провёл на даче, занимавшей чуть ли не гектар дикого леса с несколькими большими полянами, одна из которых использовалась под огород, а на второй росли яблони, малина и крыжовник. Этот невообразимого размера участок был подарком советского правительства прадеду Митрича, армейскому генералу, которого сам Митрич уже не застал. На даче стояли два дома: большой и двухэтажный, где, собственно, все жили, и маленький одноэтажный, где была одна из самых больших ценностей дачи — чердак. Чтобы попасть на чердак, Митрич просил деда приставить раскладную лестницу, забирался наверх и оказывался в отдельном мире, где пахло сухими досками, пылью и временем. Чуть позже особенную ценность приобретёт холщовый мешок, в котором хранились оставшиеся от прадеда охотничьи гильзы, пыжи, порох, разнокалиберная дробь и жиганы — крупные пули для охоты на кабана. А пока Митрич просто перебирал всё это богатство под присмотром деда, а спустившись с чердака, листал книги и старые журналы про охоту, или возился с вощиной и рамками для ульев — остатками прадедушкиной пасеки.
За этими занятиями Митрич испытывал смутное чувство, которое не мог ещё толком понять. Но уже видел, что всё в этом мире имеет свой конец. Вот и от прадеда, которого он никогда не видел, остались лишь охотничьи артефакты, парочка заброшенных ульев да пчеловодческий инвентарь. Само же дело погибло, рухнуло вместе со смертью хозяина, не востребованное более никем. Не поместилось всё это в прадедову могилу, но и жить без него не смогло, а тогда зачем всё было нужно? Митрич не понимал. А взрослые не могли сказать ничего внятного на эти его вопросы, лишь отмахивались и предлагали что-нибудь поесть. Не могли справиться с тщетой мирской, а потому предпочитали просто погружаться в неё снова и снова, чтобы не встретиться вдруг лицом к лицу с той пустотой, которую она в себе несла.